Горностаева Вера Васильевна

Горностаева Вера Васильевна

 (1 октября 1929 — 19 января 2015)

Горностаева В.В. — советская и российская пианистка, педагог, музыкально-общественный деятель, публицист. Профессор и заведующая кафедрой специального фортепиано Московской консерватории. Президент Московского Союза музыкантов. Народная артистка РСФСР (1988).

По-разному складываются артистические судьбы. У большинства известных пианистов концертная карьера предшествует педагогической или, по крайней мере, они развиваются параллельно. А вот у Горностаевой почти наоборот. В 1952 году она окончила Московскую консерваторию по классу Г. Г. Нейгауза и до 1955 года здесь же училась в аспирантуре. И уж так получилось, что ее преподавательская работа началась сразу же после аспирантуры: сперва в Институте имени Гнесиных (1955-1959), а затем в Московской консерватории. Но это еще не исключение. Важно другое: Горностаева чрезвычайно быстро зарекомендовала себя как первоклассный воспитатель пианистической молодежи. В 1963 году она получает звание доцента, в 1971 — профессора. Список ее учеников-лауреатов открывает А. Слободяник; потом к нему присоединились С. Кручин, Е. Татулян, П. Егоров, Д. Иоффе, Э. Анджапаридзе, М. Ермолаев.

Как видно, педагогика в определенной степени отвлекала Горностаеву от концертной эстрады. Она начала активно выступать (во всяком случае в Москве) лишь со второй половины 60-х годов. Ее содержательные клавирабенды, будь то монографические шопеновские, брамсовские концерты или сборные программы из произведений Шумана (к нему пианистка обращается особенно часто), Бетховена, Шуберта, Мусоргского, Скрябина, Прокофьева, Шостаковича, как правило, привлекают внимание музыкальной общественности. Вот как оценивает искусство артистки Г. Цыпин: «У Горностаевой-пианистки… нетрудно „расслышать» ее ум. Он — везде, на всем — его отблеск. Ему, бесспорно, обязана она лучшим в своем исполнительстве. Тем, прежде всего, что исходит, интерпретируя музыку, из главного — образно-поэтической концепции произведения, из того, что скрыто за нотным текстом. Она великолепно чувствует законы музыкально-исполнительской выразительности — досконально изучив рояль, знает, чего можно добиться на нем и как это сделать. Присмотреться хотя бы, как умело использует она свои данные. Мало ли у нее коллег, лишь частично, в той или иной мере, реализующих отпущенное им природой! Горностаева раскрывает свои исполнительские возможности едва ли не на все сто процентов — примета и сильных характеров, и (главное!) умов незаурядных. Особенно ощущается эта незаурядность мышления, его высокий профессиональный класс в лучших номерах репертуара пианистки — мазурках и вальсах, балладах и сонатах Шопена, рапсодиях (соч. 79) и интермеццо (соч. 117 и 119) Брамса, „Сарказмах» и цикле „Ромео и Джульетта» Прокофьева, Прелюдиях Шостаковича…»

Итак, к настоящему времени Горностаева успешно совмещает педагогическую деятельность с концертированием. Однако она находит время и для литературных выступлений на страницах журналов и газет, часто появляется на телевизионных экранах. Словом, можно согласиться с мнением И. Зетеля; «Творческий облик Горностаевой отмечен цельностью, в нем нелегко разграничить исполнительство, педагогику, публицистику. За всем этим ощутима гражданская позиция музыканта».

Статья взята из книги "Современные пианисты", часть 1. Составители Григорьев Л. Г., Платек Я. М. Издательство "Советский композитор", 1977 год.

---

Интервью с В.В. Горностаевой для журнала  «Piano Forum» (№4(8) — 2011)

Вера Горностаева: «Кроме таланта необходим характер, как свойство личности»

С В.В. Горностаевой беседовали Марина БРОКАНОВА и Михаил СЕГЕЛЬМАН

Вера Васильевна Горностаева — носитель славы одного из самых блистательных фортепианных педагогов современного мира. Унаследовав дух школы Генриха Нейгауза, она нашла свой путь, свой modus operandi, в основе которого культ индивидуальности. Более полустолетия она воспитывает в стенах Московской консерватории музыкантов — носителей выраженной личностной характерности. Она истинный рыцарь нашего искусства — «без страха и упрека»,— творческая личность, включенная в тектонический ритм общественной жизни, один из лидеров в деле созидания пространства Культуры в России XX-XXI столетий.

Ж:— По мнению многих музыкантов, сегодня Ваш фортепианный класс в Московской консерватории — самый яркий. Когда слушаешь Ваших студентов, замечаешь, что каждый играет по-своему. Вместе с тем, их объединяют культура звука, чувство стиля, вкус. Как Вам это удается?

В.Г.: — Вы правильно сказали: мои ученики — разные. Больше всего я ненавижу, когда причёсывают («играй, как я»). Уважение к индивидуальности — именно это я наблюдала на уроках моего учителя Генриха Густавовича Нейгауза. В его классе провела всю консерваторию и аспирантуру, по понедельникам и четвергам с 10 до 16. И все ученики Г. Г.— разные, кстати, и преподавали они тоже по-разному. К примеру, Лев Николаевич Наумов. Мы 20 лет, каждый июль встречались во Франции: вели мастер-классы в Туре. Гуляли после работы, и я ему говорила: «Лёва, ты преподаешь совсем не так, как я. Сидишь 20 минут, что-то покажешь, и человеку сразу раскрывается целый пласт музыки…». Он мог удивительно лаконично заниматься. Я помню его выражения: «Понимаешь, здесь нужно, чтобы было как отравленная орхидея». Это же очень подходит по образу, например, к «Призракам ночи» Равеля! Не знаю, в чём была магия Лёвы, но она была, эта магия. Сравнивала его манеру преподавания со своей — столько различий! Конечно, я тоже апеллирую к образам. Но я очень много занимаюсь пианизмом, прежде всего, звуком. С этого начинается любое общение. Звук, звук! Если рояль не поёт, не звучит, если человек не слышит и не передает фортепианные краски — всё! Критерий, по которому я беру в класс,— духовный мир человека. Это важно определить. Можно, конечно, приобщать к нему, но если собственной тяги нет… Я, наверное, по-женски занимаюсь: очень подробно, с большой тщательностью выделываю фактуру, педаль. Однажды моя ассистентка после занятия с новым учеником воскликнула: «У него же совершенно не наша педаль!». Но для того он и поступил в мой класс! Вопрос педали для меня — вопрос изысканной, рафинированной педали. Без этого не сыграть Шопена или Скрябина… Ещё — аппликатура. Пианист, не ищущий свою аппликатуру,— вообще не пианист. Я не преподаю сплошь высокодуховные вещи. Я пианистка. Если человек всё это — работу над звуком, педалью и т. п.— не любит, что с ним дальше-то делать? О высоких материях говорить?

Ж: — Вы начали преподавать, будучи востребованной солисткой: с концертами в Большом зале консерватории, с лауреатским званием на Международном конкурсе в Праге. Почувствовали призвание?

В.Г.: — Преподавать я начала еще студенткой, это очень забавная история. У моей мамы был класс в музыкальной школе. Однажды она заболела и попросила позаниматься с учениками. И выяснилось, что я это делаю с наслаждением. Для меня это стало открытием: все мы, когда учимся в консерватории, мыслим себя исключительно солистами. А потом действительно, я была солисткой Союзконцерта, ездила по стране, играла в Большом зале, который постепенно наполнялся «моей» публикой. Как педагог я раскрылась не в консерватории, а в Институте имени Гнесиных. Меня пригласил в ассистенты А. Л. Йохелес, ученик Игумнова. А Игумнов — это совершенно другая школа, нежели у Г.Г., звукоизвлечение другое. Я помню эти прямые пальцы Константина Николаевича, когда он играл «Баркаролу» Чайковского, это забыть невозможно. И мне было любопытно познакомиться с другой школой. Йохелес, увидев, что я могу преподавать сама, дал мне четырех девиц, которые выше тройки никогда не получали: «Я Вам даю самый низкий уровень своего класса. Работайте, если сумеете показать себя с такими, значит Вы педагог». Я работала, как безумная. Я подружилась с девушками, каждый день по четыре часа занималась, даже в кафе водила. С одной просто учила текст, потому что она не могла ничего запомнить наизусть. На экзамене моих девиц было не узнать: трое получили пятерки, одна — четверку. Я была горда и счастлива. Никогда не думала, что могу быть такой счастливой от того, что кого-то научила.

А потом события развивались стремительно. Александр Львович много гастролировал, мне нужно было заниматься с его классом. Пришлось пройти определенное испытание: на первом же занятии аккомпанировать Рапсодию на тему Паганини одной очень заносчивой девушке, «звезде» курса. А. Л. предупредил меня, что надо хорошо подготовиться, чтобы показать «товар лицом». Я понимала, класс будет меня «разглядывать» придирчиво: я ведь была «чужая», из консерватории. Все свободное время учила этот аккомпанемент! И к первому занятию была абсолютно готова: я ведь была в хорошей форме, концертировала. И после Рапсодии класс меня зауважал. Я проработала в Институте пять лет, полюбила его, у меня со всеми были чудные отношения. И тут… Так совпало, что в консерватории «оголились» сразу три класса: ушли Землянский, Мильштейн, Штаркман. А проректором в консерватории тогда был М. Н. Анастасьев, жена которого работала в Гнесинке и рассказывала ему о моих успехах. Свешников позвонил нашему ректору, Ю. В. Муромцеву, и сообщил: «Мы намереваемся пригласить Веру обратно в консерваторию». Честно говоря, я расстроилась. Долго терзалась сомнениями и, наконец, пошла к Муромцеву.

У нас состоялся такой диалог.

— Мне очень трудно уходить, я в больших сомнениях.

— Как я должен Вам ответить: как ректор или как Ваш друг?

— И так и так.

— Как ректор я скажу: не уходите, Вы нам нужны, мы на Вас делаем определенную ставку, скоро будете доцентом, потом профессором. А как друг… Ну что ж, от таких предложений не отказываются. Все мы кончали alma mater…

Так началась моя работа в консерватории. Сначала я получила самых слабых студентов («пенки» из освободившихся классов собрали те, кто уже работал в консерватории). Но и они оказались сильнее всех гнесинских. Не знаю, как сейчас, а тогда я эту разницу заметила сразу. И моя педагогическая карьера развивалась довольно легко. В первый же год Я. И. Зак, с которым я очень дружила, предложил: «Хотите пари? Вы до 40 лет будете профессором». Он выиграл пари: я стала профессором в 39 лет. Но я убеждена: если бы я не была заражена вирусом преподавания, ничего бы не вышло.

Ж.: — Многие педагоги идут по простому пути: «эксплуатируют» лучшие качества ученика, используют сильные стороны его дарования, не пытаясь «вытянуть на поверхность» иные качества.

В.Г.:— Надо заниматься и тем, и другим. Не учитывать природу дарования нельзя. Представим: один роскошно играет Ноктюрны Шопена, а другой — «Петрушку» Стравинского. «Петрушку» я навязывать шопенисту не буду. А вот тому, кто играет Стравинского, Шопена играть дам. И буду работать, возиться. Это я говорю, кстати, из своей практики последних лет. Настоящий педагог чувствует, что в человеке самое существенное, в чем дарование может себя сильно проявить. Это нелегко, не сразу приходит. Кажется, я этому научилась с годами.

Вот последний пример — мой студент Вадим Холоденко, в виртуозном плане фантастически одаренный. Когда он поступил ко мне и стал готовиться к Международному конкурсу имени Королевы Елизаветы в Брюсселе, он изумил меня — хотел играть Три пьесы Шуберта (D. 946). И я ужасалась тому, как не звучит рояль. Во вред остальному мы без конца занимались Шубертом, изо дня в день. Что-то сдвигалось. Но было очень трудно — от природы он не был к этому предрасположен. Борьба за звук принесла свои плоды уже в аспирантуре: в октябре нынешнего года он выиграл первое место на Международном конкурсе имени Шуберта в Дортмунде. А недавно выучил Первую сонату Рахманинова и сыграл мне. Я слушала с наслаждением: это была настоящая победа. Он прорвался в романтику, прорвался не через Шопена и Шумана, а через Рахманинова. Проснулось прекрасное ощущение романтики изнутри, никем не навязанное. Кстати, Первую сонату Рахманинова играют редко (в отличие от Второй). Я подсказала Вадиму выучить Вариации на тему Шопена, которые тоже почти не исполняют — в силу огромного их масштаба и чисто технических трудностей. Но при неограниченном виртуозном ресурсе Холоденко с этим будет легко справиться. И получится замечательная программа «Неизвестный Рахманинов».

Когда мои ученики играют по-настоящему, я понимаю, что я настоящий педагог. Вот Вам свежий пример контрастов. 9 ноября в Большом зале консерватории играли с оркестром три моих ученика — Андрей Гугнин, Вадим Холоденко и Лукас Генюшас. Какие они разные! Кстати, неразлучные друзья. Я смеюсь, когда Лукас говорит: «Я Вадику задал «Камерную музыку № 2» Хиндемита, правильно?». Зачем возражать, раз это как будто для него написано. Это и вправду для него написано, как и Концерт Es-dur (KV. 271) Моцарта — для Андрея Гугнина, а Первый Шостаковича — для Лукаса Генюшаса. Блестящее трио пианистов подарило нам одно из самых ярких пианистических впечатлений последнего времени. Моцарт в исполнении Гугнина убедил. Оказывается, его можно играть ярко, свежо, «фортепианно» и, в то же время, исторически корректно; с пониманием аутентического контекста. О Хиндемите Холоденко уже сказано: поражает и захватывает естественность и классическая ясность, с которой он и его партнеры преподносят нам немецкого мастера XX века. Что до Лукаса Генюшаса — взрывной, местами наотмашь сыгранный концерт DSCH показал широту диапазона, силу и властность артиста. Генюшас подобен оратору, который обращается и к залу, и к каждому слушателю,— свойство зрелого мастера.

Ж.: — Какой смысл Вы вкладываете в понятие «виртуозность»?

В.Г.:— Это свободное владение пианизмом. Не просто технические данные, которые нужны для исполнения этюдов Черни и Мошковского, их у нас проходят в школах. Виртуозность — если вы можете блестяще играть сонаты Листа, Шопена, «Мефисто-вальс». Латинское слово «virtus» означает «доблесть, талант». Так что слово «виртуозность» охватывает по масштабу больший смысл, нежели просто «техническая оснащенность». Виртуозные данные — это то, чему научить нельзя. Учить можно и нужно, но когда это от Бога дается — совсем другой результат.

Ж.:— В журнале «Piano International» недавно появилась статья под названием «Национализм вымер?». Британский автор утверждает, что в век глобализации нет смысла рассуждать о национальных фортепианных школах.

В.Г.:— В этой мысли что-то есть, впрочем, она не в первый раз высказывается. Мир «смешался». Все артисты и педагоги имеют возможность передвигаться, куда им хочется, куда их приглашают. Примеров множество. Мой бывший ученик Сергей Бабаян после победы на конкурсе в Кливленде сразу получил приглашение там преподавать. А нынешним летом его ученик Даниил Трифонов победил на Конкурсе имени Чайковского. Русская школа? Конечно. И примеров такого рода очень много. Тот же Евгений Королев в Гамбурге, ученик Л. Наумова… Может быть, раньше русская школа ярче выделялась… Да нет, сейчас тоже, и статистика конкурсов об этом говорит.

На мой взгляд, главное, чем отличается Россия,— это уровнем музыкального образования. В других странах нет самого главного — среднего звена. Музыкальная школа и сразу — консерватория. Ни училищ, ни ЦМШ. Наш министр образования Фурсенко требует от консерватории копировать западную систему бакалавриата. Западу в чем-то нужно подражать — туалеты должны быть нормальными. Но Россия должна гордиться своей системой образования. Когда иностранцы слушают молодых людей, поступающих в Московскую консерваторию, они не верят, что это абитуриенты. А ведь это выпускники Мерзляковки, ЦМШ, Гнесинки, Колледжа имени Шопена — учебных заведений, аналогов которым на Западе нет. Я говорю это на основании большого опыта работы в разных странах. И еще «приятные мелочи». Там, если ты больше получаса позанимался, родители жалуются директору. Они же хотят вырастить «гармонично развитую личность». Эта личность плавает, говорит на разных языках, играет в теннис и так далее. Гармоничный человек — это очень хорошо, но в России другая система! У нас учат профессионалов. Если в музыкальной школе ребенок демонстрирует хорошие данные, педагоги не отступят от своей цели. Постановка рук, гаммы, зачеты… Потом эта техническая «закалка» перерастает в виртуозность. Я 53 года преподаю в Московской консерватории, и для меня лучше настоящие профессионалы, а не «гармоничные люди». Мне не нужно искусственно «гармоничных». Человек будет гармоничным, если в нем самом есть потребность таким быть.

Ж.:— Хорошо ли, если пианист в студенческие годы не замыкается в классе одного профессора, а посещает многочисленные мастер-классы? Или нужно достигнуть определенного профессионального уровня, а потом уж «пускаться в путешествие» по другим педагогам?

В.Г.:— Трудный вопрос. Я бы от Нейгауза никогда ни к кому не ушла. Я считаю, что мне выпал лотерейный билет. Тут было все: европейская культура, русская культура, огромный талант, артистизм. Вот кто учил и звуку и педали! Колоссальная удача… Общаться с Г.Г. на любую тему было очень интересно. 29-й класс стал для меня атмосферой жизни, я не пропустила ни одного дня, ни одного урока Нейгауза, это всегда было чудом. Не знаю, на чем я больше училась: когда сама приносила что-то или когда он показывал другим Третью сонату Шопена.

Помню, я решила играть мазурки Шопена. Не получалось. Однажды пришла в 29-й класс пораньше, чтобы позаниматься перед уроком. А Г. Г. уже там. Видит у меня ноты мазурок, спрашивает: «Ну, как?». «Не получается». Он поставил перед собой ноты и начал играть. Почти все играл наизусть, но я стояла рядом, переворачивала ему ноты. Такой вот был урок, почти два часа. Когда кто-то зашел, Нейгауз остановился, посмотрел на меня пытливо: «Поняла?». А я-то поняла одно: не надо мне играть мазурки. Прошли годы, Г.Г. уже не было с нами. Я уже была солисткой филармонии и предложила для открытия сезона в Малом зале консерватории произведения Шопена, какие — еще не знала. Летом отдыхала в Дубне, пришла заниматься в музыкальную школу (были каникулы, мне выдали ключ от школы, и я могла заниматься, когда хотела). И вдруг — увидела в классе ноты мазурок. Открыла — и заплакала, вспоминая тот необыкновенный урок. Начала играть и поняла: теперь доросла, могу. Это стало «моим», от Г.Г. перешло. Очень много от него… Из его рук я получила новеллы Томаса Манна, от него впервые услышала стихи «Быть знаменитым некрасиво…», он мне дал все стихи из «Доктора Живаго». Вообще, он быстро заметил, что меня увлекает словесность (когда я была маленькой, было неясно, чем я должна заниматься: музыкой или литературой). Ему это было близко, он же прекрасно писал. И у нас возникла глубокая духовная близость.

Ж.: — Говоря о себе, Вы по сути озвучили мысли каждого студента Московской консерватории: каждый думает, что его ждет сольная карьера. Трудно представить, что все 40 поступающих каждый год на фортепианный факультет станут концертирующими пианистами.

В.Г.: — Конечно, не станут! Сольная карьера ждет трех-четырех человек на курсе. Обычно кризис возникает на четвертом курсе: студент начинает думать, не сменить ли профессию, не уехать ли за границу доучиваться, ибо потом будет больше возможностей. Но дело не в «загранице», а в том, чтобы попасть в руки настоящего мастера, который будет тебя учить. Профессия наша требует одержимости. Некоторые думают, что можно делать карьеру исключительно благодаря таланту, мало занимаясь. Некоторые не догадываются, что программа на конкурс должна быть тщательно отобрана «по твоему размеру». От подобных мыслей и действий происходят неудачи.

Но рояль — универсальный инструмент, ни один факультет без него не может существовать. Так что кто-то сможет стать концертмейстером. Кто-то будет преподавать. А как узнать, выйдет ли из человека педагог? Это всегда своего рода «кот в мешке». Сейчас аспирантура у нас называется «ассистентура-стажировка», это очень полезно: аспиранты учатся преподавать у своего профессора. Мне сейчас помогает талантливая, с сильным характером Ольга Козлова — посмотрим, каков будет результат. И Алексей Кудряшов, внук Льва Николаевича Наумова. Его музыкальное и человеческое воспитание связано с Левочкой, это как посланный дар. И я с удовольствием хотела бы в Алексее обнаружить педагогические гены дедушки и бабушки [Ирины Ивановны Наумовой — прим. ред.].

Ж.:— И все же: почему у иных талантливых музыкантов карьера складывается удачно, а у иных (при не меньшей одаренности) — нет?

В.Г.: — Я много думала о том, что такое становление артиста. Действительно, бывает так: у человека есть талант, а удачной карьеры он не сделал. Почему? И начинаешь думать о тех, кто сделал. Я пришла к парадоксальному выводу. Случается, что 40 процентов таланта и 60 процентов характера в сочетании дают неслыханный результат. Бывает, человек наделен огромным талантом, а настоящего характера нет. Характер — это личность. Понимание того, что твой талант — дар Божий. Тебе дана определенная миссия на земле, ты должен отвечать за это. Если ты ленишься, если у тебя не хватает воли победить свою лень, ты губишь себя. Нереализованный талант — самое страшное наказание. В нашей профессии надо быть одержимым. Сейчас в моде слово «трудоголик», это не совсем то. Нужно быть именно одержимым своим искусством, полностью посвятить себя ему. Это не означает, что следует от всего в жизни отказаться. Но надо знать меру «земным удовольствиям». А для этого необходим сильный характер, порою трудный для самого себя.

Ж.:— Иными словами, «за все надо платить»…

В.Г.: — Наверное, так. Я очень люблю читать биографии великих композиторов, художников: многому можно научиться. Шуман, Шопен, Рахманинов… Каждый чем-нибудь наказан, во всяком случае, очень много примеров, которые заставляют так думать.

Я вот спрашиваю студентов: почему Бетховен, который уже начал глохнуть, написав Гейлигенштадтское завещание, остался жить? Никто не отвечает. Мое ощущение: он это сделал потому, что хорошо знал про Гефсиманский сад. Он был верующим человеком. И остался жив, потому что принял свой жребий: «Пусть будет, Господи, не так, как я хочу, а как Ты хочешь». И он прошел весь свой страшный путь. Прими свой жребий и неси свой крест, тогда ты художник. Конечно, даже прекрасный артист — все-таки не Бетховен. Но размышления о биографиях великих многое могут дать…

Ж.: — И тут мы возвращаемся к началу беседы: все-таки без «высоких материй» не выучить настоящего музыканта.

В.Г.: — Безусловно! Кроме того, очень важен ассоциативный ряд. Если студенты ничего не знают из живописи, из литературы, этот ассоциативный ряд становится очень суженным. Конечно, сегодня молодые люди вовсю пользуются благами цивилизации — читают книги в ноутбуках. Я этого не понимаю, я книгу чувствую руками. И письмо, написанное от руки, никогда для меня не сравнится с электронным посланием. Но что делать, разные эпохи…

Я довольна своим классом: может быть, мне везет, у меня «нюх» — и на талант, и на человеческие качества. Я не беру плохих людей. Моя нынешняя «тройка» — Лукас Генюшас, Андрей Гугнин, Вадим Холоденко — умные ребята, с настоящим интеллектом. Меня радует, что с годами мой класс только усиливается, что ко мне стремится наша элитная консерваторская молодежь. Еще одна важная вещь: атмосфера в классе. Вот эти трое могли бы конкурировать между собой. А они любят друг друга. Надеюсь, у меня в классе всегда будет хорошая атмосфера. Ведь конкуренция часто порождает зависть. Вот почему я не очень люблю конкурсы, корень-то у этих слов один. Но что молодежи делать? Естественно, все мечтают одерживать победы на международных конкурсах. У меня в классе 16 человек, включая ЦМШ и Колледж имени Шопена. За 50 лет работы из моего класса вышло больше 100 лауреатов — концертирующих молодых артистов. Они себя реализовали. Но я буду говорить только о студентах, которые учатся сегодня. Кроме тех, о ком раньше шла речь, из сегодняшних нужно упомянуть Андрея Ярошинского, уже сделавшего карьеру артиста. Он много играет и востребован в разных странах. Очень одаренную Ксению Родионову, тоже лауреатку международных конкурсов; Ольгу Козлову, яркую пианистку, достигшую многих побед (Барселона, Веймар, Утрехт). Словом, класс у меня сегодня сильный, хотя, конечно, постоянно иметь дело с конкурсами нелегко. Проще мирно преподавать от зачета до экзамена.

Ж.: — Конкурсы сегодня — неизбежность для молодых музыкантов. Как Вы готовите своих студентов к этим психологическим испытаниям?

В.Г.: — Самое ужасное, конечно, — период после провала на конкурсе. Потом долго приходится лечить раны. Человек теряет веру в себя, входит в стрессовое состояние. Так случилось с моей японской ученицей Аяко Уэхара. Она ведь дважды играла на конкурсе Чайковского. В первый раз не прошла. И после этого о конкурсах и слышать не хотела. Я ей предложила: «Давай договоримся так. Сыграем на двух конкурсах. Если ты на них ничего не получишь, делай что хочешь». И мы стали размышлять о программе. Это очень позитивный процесс, человек начинает думать, искать ошибки в себе самом, а не ругать внешний мир в лице членов жюри. Я придумала для Аяко новую программу (а придумывать программы — это мое хобби). Я верю, что от выбора программы зависят 90 процентов успеха на конкурсе. Надо «попасть в десятку», найти свою программу, соответствующую профессиональным данным, дарованию, найти «ключик» в самом даровании. Это серьезный мыслительный процесс. У меня, кстати, все студенты приучены относиться к составлению программы серьезно. Чтоб была свежая, чтобы жюри не «скисало» при одном названии произведения. Я много сидела в жюри, хотя это занятие не люблю. В Кливленде, в Лидсе, Больцано, Варшаве, Хамаматсу, Афинах… И примерно представляю себе реакцию жюри, поскольку от многих сочинений сама устаю.

И мы с Аяко нашли программу. Редко исполняемые миниатюры Чайковского, Третью сонату f-moll Шумана, которую почти не играют. Прошло четыре года, Аяко приехала с новой программой в Москву и заслуженно получила первую премию на Конкурсе Чайковского. Для Японии это, конечно, стало настоящим праздником. Сегодня Аяко — артистка «Japan Arts», играет по всему миру. Я очень довольна ее и артистической, и личной судьбой: у нее двое детей, прекрасный муж.

Ж.:— Как известно, по рекомендации Мстислава Ростроповича Вы с 1990 года почти 20 лет работали в фортепианной школе «Ямаха — Мастер-класс» в Японии. Вам сложно было адаптироваться, учитывая разность менталитетов, другое отношение к занятиям музыкой?

В.Г.: — Вы знаете, отношения с учениками у меня были такие же теплые, как в России. Ученики для меня как дети: нельзя, взяв человека, не отвечать за него в дальнейшем. Как врач за больного, как священник за прихожанина. У этих трех древних профессий — врача, священника и педагога — много общего. Но начиналось в Японии все непросто. В первый приезд мне показали 14-летнюю девочку, которая вопиюще плохо играла Третью балладу Шопена. Спрашиваю: «Ты что-то еще из сочинений Шопена играла?». Оказывается, один быстрый вальс и один быстрый этюд. Следующего ученика приводят — та же картина. И я понимаю, что они играют только этюды, Баха и Гайдна. Плюс — собственные композиции, такая там система обучения. Я Ростроповичу говорю: «Все, больше не приеду, они очень плохо играют». А он вдруг советует: «Пусть тебе приведут маленьких». Я возмутилась: «Каких маленьких?!». «Ну, знаешь, таких корнишончиков». И оказался прав. В 8-9 лет они были все гениальны, а в 14 лет — бездарны. Их просто неправильно учили! К романтике надо приобщать не в 14 лет с Третьей баллады Шопена, а значительно раньше. Дети должны получать «вливания» с романтическим ощущением музыки. Почему только инвенции Баха и сонаты Гайдна? Пусть играют «Детский альбом» Шумана, «Детский альбом» Чайковского, миниатюры Грига, «Разлуку» Глинки! Тогда они начнут понимать, что такое звук в романтической музыке. И я, уезжая из Японии, задала всем что-то романтическое. И потом все обучение моих малышей строила по этому принципу. Они играли все лучше и лучше, потом выросли, стали получать премии на конкурсах. Так постепенно выросла великолепная группа пианистов.

Ж.: — Бывает гениальная музыка, которая не очень пианистична. Есть ли у Вас подобные примеры в голове?

В.Г.: — Пример приходит сразу — Первая соната Шостаковича. Авангардная, зубодробительный текст, пока выучишь — измучаешься. Шостакович ведь, в отличие от Прокофьева, не был пианистом…

Ж.:— Но прославился на I Международном конкурсе имени Шопена в 1927 году (когда победил его друг Оборин) и довольно долго играл собственную музыку…

В.Г: — Тем не менее, его музыка часто некомфортна. В частности, Первая соната. Но у высокоодаренных людей виртуозность преодолевает все. Я говорю, что пианизм не был (ни у Шостаковича, ни у Стравинского) профессией. А вот Прелюдии и фуги Шостаковича значительно удобнее. Но и то: попробуйте, к примеру, фугу Des-dur сыграть! Руки сломаешь! А сейчас играют. Все зависит от пианиста. Так что не все пишут удобно, но гениальную музыку играть надо.

Ж.:— Есть пианисты, строящие карьеру на неизвестном, неигранном репертуаре. Подозреваете ли Вы в таком случае некую «пианистическую недостаточность»?

В.Г: — Я уже говорила, что люблю неизвестное ставить в программу (в том числе классных и кафедральных концертов). Но играть надо по-настоящему. Вот моя очень хорошая девочка Ксюша Родионова сама нашла и принесла мне Вариации Эдисона Денисова. Великолепная музыка! Недавно в одном из кафедральных концертов звучали 12 пьес из сюиты «Однажды ночью» Хиндемита. Вообще у нас Хиндемита мало знают. Ни у нас, ни в мире нет настоящей традиции его исполнения.

Ж.: — Даже несмотря на Рихтера и Гульда?

В.Г: — Да. Кстати, Слава называл его Бахом XX века. Но убедил меня в этом мой внук. Его любовь к Хиндемиту — подлинная, настоящая, он собирается его пропагандировать. Я недавно спросила, что он будет играть на гастролях. «Второе отделение хотел обсудить с тобой. Но в первом — точно Ludus Tonalis». Я ему: «Ты с ума сошел — 50 минут Хиндемита!». Но при этом я уверена, он так играет, что заставит слушать.

Кстати, не могу не вспомнить в связи с этим о Гидоне Кремере. Он всю жизнь пропагандирует неизвестную музыку. Шнитке играл, когда того третировали. Штокхаузена, Губайдулину, Денисова. Или вдруг — Пьяццоллу, которого весь мир стал исполнять за Гидоном. Это ведь не потому, что он плохо играл известные шедевры. После исполнения Скрипичного концерта Брамса Караян сказал, что Кремер — лучший скрипач мира. Я не думаю, что можно что-то замаскировать, играя неизвестное. Тогда публику не увлечешь. Такие вещи надо тем более играть так, чтобы повести за собой. Почему так «пошел» Шнитке? Не потому ли, что, к примеру, Таня Гринденко с Гидоном играли неподражаемо хорошо?

Иногда неизвестная музыка может помочь действительно достойному артисту сделать рывок в карьере. Пример — моя ученица Этери Анджапаридзе. Долгое время ее профессиональная судьба в Америке, мягко говоря, не складывалась. А потом она записала музыку американского композитора Зеза Конфри [Zez Confrey. Piano Music. Marco Polo, 1998, Naxos, 1999]. Диск был номинирован на премию «Грэмми». И сразу — совершенно другое дело. А вообще, потребность «общаться» с разными композиторами — свойство одаренных людей.

PS I.

«Дорогой моей талантливой и горячей ученице Вере Горностаевой на память об искренне любящем так называемом учителе» — дарственная надпись Генриха Нейгауза на обороте его фотографии конца 1940-х. Слово «горячей», подчеркнутое мэтром, многое объясняет. Десятилетия спустя Вера Васильевна Горностаева остается человеком горячих мыслей и эмоций, а потому несколько часов беседы спрессовались в несколько минут. И все равно многое осталось «за кадром»: и «Открытый рояль» — едва ли не единственный посвященный фортепиано просветительский проект на советском ТВ; и созданный Горностаевой Московский союз музыкантов; и литературное творчество (книга «Два часа после концерта», рецензии и эссе, запечатлевшие людей и время).

PS II. Пирожки и поэты

«У Якова Израилевича Зака была домработница Анна Петровна, которую я называла «муза поэта». Она готовила свои знаменитые пирожки, которые я поедала с огромной скоростью. Зак, всегда склонный к полноте, спросил: «Вера, Вы всегда так едите?». А я была худенькая, маленькая. «Яков Израилевич, когда дают. У меня дома таких вкусных пирожков не делают».

Я ему как-то привела Юру, своего мужа [Юрий Яковлевич Либхабер, художник—прим. ред.]. Они заговорили о стихах. Зак вспоминал и цитировал поэтов, которых я тогда не знала,— например, Хлебникова. И выяснилось, что Юра знал все (помимо Пастернака, Блока, Ахматовой, Мандельштама, Цветаевой — этих-то я знала). Зак читает — Юра продолжает, и так все время. И Зак смотрел на него с восхищением. Потом позвонил мне: «Вера, Вы исключительно удачно вышли замуж!».

---

Вера Горностаева — биографические видеозаписи

Линия Жизни: В. Горностаева

Подборку мастер-классов В.В. Горностаевой  можно посмотреть здесь.