Вершинин А. «Штрихи к портрету. Вспоминая Елену Петровну Ховен»
Заслуженный учитель РСФСР, педагог по фортепиано, заведующая фортепианным отделом Центральной музыкальной школы, ученица А. Б. Гольденвейзера, продолжательница традиций великого педагога. Елена Петровна была в числе первых выпускниц консерватории, которых Гольденвейзер пригласил работать на Детском отделении при МГК в 1932 году, впоследствии преобразованном в ЦМШ. С первого дня существования ЦМШ Елена Петровна преподавала специальное фортепиано, отдав школе почти 70 лет педагогической деятельности и всю свою любовь к ученикам. С началом Великой Отечественной войны Елена Петровна оказалась в эвакуации вместе с школой в г. Пензе, где вопреки тяжелейшим условиям давала великолепную подготовку своим воспитанникам. В то нелегкое время у нее учились будущие известные пианисты: Антон Гинзбург, Дмитрий Благой, Галина Дмитриевская. В годы войны учащиеся класса Ховен давали концерты в рамках военно-шефской работы. В 1945 году в класс Ховен поступил Максим Шостакович, сын Дмитрия Шостаковича. С этого момента началась дружба Е. П. Ховен и известного композитора. По просьбе Елены Петровны Дмитрий Дмитриевич написал «Тарантеллу» для двух фортепиано, «Танцы кукол», Второй фортепианный концерт. Е. П. Ховен увлекалась системой Станиславского, и считала возможным применять принципы системы Станиславского в музыке. Она сформировала свой особый подход к обучению игре на фортепиано, основой которого была игра для публики, воспитание истинного музыканта и артиста, непревзойденного исполнителя, способного донести высокое искусство музыки до каждого слушателя. В классе Е. П. Ховен учились не только пианисты, но и концертмейстеры, дирижеры, теоретики, некоторые, в свою очередь, тоже стали прекрасными педагогами: Тамара Леонидовна Колосс, Александр Ашотович Мндоянц, Майя Урмановна Гордеева, Екатерина Алексеевна Быканова, Татьяна Алексеевна Чудова. Источник: //cmsmoscow.ru/school/history/teachers/khoven-elena-petrovna/
СТАТЬЯ «Штрихи к портрету. Вспоминая Елену Петровну Ховен». Автор: Александр Александрович Вершинин, профессор Московской Государственной консерватории. В 1984 г. окончил Центральную среднюю специальную музыкальную школу при Московской консерватории (класс Заслуженного учителя РСФСР Е. П. Ховен и В. А. Ермаченко).
Написать эту статью меня побудили два момента. Во-первых, Елена Петровна сыграла большую роль не только в моей жизни, но и была одним из тех Учителей, на которых держится наша знаменитая на весь мир фортепианная школа. И об этом необходимо знать и помнить.
Во-вторых, время с каждым днем отдаляет от нас события тех лет, и многое забывается. А хочется зафиксировать главное, потому что это — История. История фортепианной школы.
Елена Петровна Ховен была одним из «главных» учеников и соратников Александра Борисовича Гольденвейзера. Вместе с ним она начинала создавать Центральную музыкальную школу и работала там с первых дней. Она посвятила ЦМШ более 70 лет, и среди ее учеников такие известные музыканты, как Галина Дмитриевская, Антон Гинзбург, Тамара Колосс, Максим Шостакович, Юрий Диденко, Александр Рудаков, Мария Лебедева, Вадим Суханов, Валентин Ермаченко, Валерий Кулешов, Александр Мндоянц и другие.
Об этом замечательном человеке написано не так много, и эта статья не является основательной биографической работой. Это, скорее, штрихи к ее портрету, который, я уверен, рано или поздно будет написан.
Мне посчастливилось учиться в классе Елены Петровна Ховен с 1973 по 1983 год, и сейчас я с благодарностью вспоминаю это время.
Начало было самым обычным. Однажды она пришла к нам домой (а мне тогда было около 5 лет) и услышала, как я повторяю за моим дядей Валентином Ермаченко, на тот момент учившимся у нее, ноты и небольшие музыкальные фразы. Елена Петровна проверила мой слух и ритм и сказала маме: «Вы приведете его ко мне». На что мама отреагировала: «Ни за что в жизни! Он никогда не будет заниматься музыкой». И тем не менее через некоторое время мы пошли на первое занятие.
В детстве мне казалось, что в класс Елены Петровны я попал совершенно случайно, но это, конечно же, не так.
У нее была своя система отбора учеников. Как правило, она брала в класс тех детей, родители или родственники которых у нее учились. И еще, когда кто-то из родителей мог сидеть на всех уроках примерно до пятого или шестого класса. И дома выполнять все ее требования. Разумеется, были исключения. Например, когда ученик приехал из другого города, жил в интернате ЦМШ, и родителей просто не было рядом.
Но, так или иначе, от начинающего не требовалось особой музыкальной подготовки.
Ее задания на этом этапе были простейшими и не нуждались в специальных музыкальных знаниях от мамы или папы. Нужно было просто работать по схеме, внимательно выполнять то, о чем говорилось на уроках.
Помню, что у Елены Петровны был очень большой авторитет в школе, и мы, ученики, даже слегка побаивались ее. В ней удивительным образом сочетались требовательность, даже некоторая жесткость, и доброта. Она заставляла работать нас очень внимательно, концентрироваться буквально на каждой мелочи. Могу сказать, поначалу было тяжело и не все выдерживали. Кто-то, хотя и очень редко, уходил от нее к другому педагогу. Те же, кто оставался, понимали, что дело не в злости, просто трудолюбие и честность были свойством ее натуры. Пару раз были, конечно, ноты, летящие в след выгнанному вон с урока ученику, но при этом никто никогда не обижался, понимая свою в этом вину.
Работала она всегда, что называется, сверх меры. Вместо положенных 30-40 минут, могла заниматься и час, и два, всегда добиваясь того, что хотела. У нее было очень четкое представление, как и что должно звучать в конечном результате. Главным была фразировка — живая, очень ясная по форме и по интонациям.
При этом часто приводились примеры из художественной речи, и в этом даже было что-то театральное.
На самом раннем дошкольном этапе она очень много задавала на дом и каждый урок внимательно проверяла — все от первой до последней ноты. Сначала это были короткие по 8-10 тактов детские песенки. Потом на три строчки, страницу и больше. Что задавалось? По 10-15 пьес из «Школы игры на фортепиано» Николаева. Этот большой том я до сих пор бережно храню, как воспоминание о тех годах. Таким образом тренировалась память. Запомнить и сыграть 10 пьес, потом еще 10, еще 15. Уроки у нас были сначала два раза в месяц, потом, ближе к поступлению в ЦМШ, они проходили уже чаще. А последние дни перед экзаменом Елена Петровна занималась практически каждый день, вызывая к себе дамой на улицу Неждановой (ныне — Брюсов переулок). Это дом Союза композиторов, в котором жили многие веские музыканты.
Елена Петровна была самым настоящим детским педагогом. Занимались что называется «с нуля». Учила нотной грамоте: объясняла тональный круг, нотный стан и всё, что касается самых первых шагов. Сразу особое внимание уделялось посадке. Сидеть надо было на кончике стула с прямой спиной и с опорой на ноги. Мне часто приходится видеть теперь, как в некоторых странах пользуются современным изобретением детской подставкой для ног с педалями. Думаю, что это не лучшее новшество. Прежде всего потому, что игра на фортепиано требует особой координации движений. И ребёнок до какого-то возраста должен сосредоточиться только на клавиатуре, пока не выработается необходимый минимум навыков. И только потом постепенно начинает применять педаль. Недаром вся детская литература её не предполагает. Так преподавали наши учителя. В неоправданно ранней работе с педалью, думается, кроется неумения пользоваться ею многими даже продвинутыми учениками. Кстати, пользоваться левой педалью долгое время также не разрешалось.
Хорошо помню первый палец Елены Петровны, упёртый в спину в районе поясницы чуть ли не до синяка, чтобы добиться правильной посадки. Опираться на левую ногу надо было для того, чтобы ученик не «держался» руками за рояль и таким образом руки были свободными. Для того же нужна была прямая спина. Елена Петровна часто говорила: «Посмотри какая ровная спина у балерины. Ты должен сидеть также».
С первых же прикосновений к инструменту шла работа над фразировкой. И, прежде всего, над образной и эмоциональной её основой. Любое касание рояля должно было иметь внутреннее содержание, передавать настроение, характер, эмоции. Нельзя было просто так сесть за рояль и наигрывать что-то для забавы. Помню, как однажды, ожидая Елену Петровну, я начал ради баловства играть какой-то кусочек этюда, меняя ритм.Она незаметно вошла в класс и начала возмущаться: «Как ты можешь коверкать музыку?!»
Интересно, что кроме заданной программы, она особо не разрешала ничего играть, по всей видимости, для того, чтобы ученик не взял слишком сложное произведение, требующее навыков, которых у него ещё н было, и не испортил то, что было наработано.
Я поступал в ЦМШ в том числе и с двумя своими пьесами, которые назывались «Пионерская песня» и «Жучок». Меня попросила их сыграть на экзамене сама Елена Петровна,которая, кстати, и помогла мне записать в нотах мои детские опыты. А когда я уже поступил первым делом сказала, чтобы никаких своих произведений я не приносил и вообще бросил сочинять и занялся только роялем.
Был один раз случай, когда Елена Петровна даже довела меня до слез. В классе четвертом или пятом я решил показать на уроке этюд Листа «Охота» из «Больших концертных этюдов по Паганини», который мне необыкновенно понравился из-за сюжета и, конечно, из-за замечательных изображавших полет пули глиссандо обеими руками. Я тайком разбирал его дома как мог. Это было что-то вроде детской игры. В какой-то момент мама уговорила меня показать его Елене Петровне. Я пришел в класс и даже не успел заикнуться об этом, как прозвучало: «Я даже не буду это слушать». Неожиданно для себя и для нее я расплакался, чем растрогал ее, ведь она, конечно, была доброй души человек. Так что в результате Елена Петровна разрешила мне показать свою «самодеятельность». А прослушав, дала совет: «Если ты хочешь играть Листа, тогда я тебе лучше дам его «Юношеские этюды», а этот этюд ты сыграешь попозже».
До вступительных в ЦМШ она давала учить довольно много музыки, а после, в школе, могла разучивать с учеником одно сочинение в течение долгого времени, очень тщательно занимаясь каждым тактом. При этом всегда требовала эмоционального, очень яркого исполнения. Порой могла не обращать внимание, что не соблюдаются оттенки, предписанные в нотах, но это все было для того, чтобы исполнение было живым и интересным.
Работая над точностью ритма, Елена Петровна часто закрывала крышку рояля, и мы на ней занимались, чем приводили в смятение соседей, если это происходило у нее дома. Еще мы много пели. Она подставляла слова под музыку. Для разных интонаций у нее был какой-то определенный набор словосочетаний и предложений.
Она сидела рядом и много показывала сама, часто кладя мою руку сверху на свою, чтобы я тактильно мог лучше почувствовать то или иное движение. У нее были большие, мужские руки и узловатые пальцы, и я даже не понимал, как она вообще играет. Хотя ей легко давалось аккомпанировать какой-нибудь концерт Гайдна или концерт Грига. Правда, для более сложных концертов со второй партией помогали старшие воспитанники класса. Это все, конечно, было уже в преклонном возрасте. Я знаю, что Гольденвейзер как-то просил ее на вступительном экзамене в консерваторию помочь одной поступающей, исполнив труднейшую партию оркестра в Первом концерте Чайковского. Тем не менее Елена Петровна без проблем с этим справилась. Правда, концертирующей пианисткой она все-таки не была, предпочитая этому педагогический путь.
Каждый ее ученик проходил традиционный репертуар. За редким исключением все играли примерно одинаковые вещи. Так, после «Фортепианной игры» Николаева разучивались сочинения Баха, Гайдна, Моцарта. Какие-то сонатины Бетховена и Клементи. Мы много играли этюды Черни. Практически весь op. 299 был пройден, ор. 740 тоже. Еще помню «Токкату» Хачатуряна, «Жаворонок» Глинки-Балакирева. Пьесы Шумана из «Альбома для юношества». Естественно, произведения Чайковского, Прокофьева и Шостаковича, который жил в том же доме, и с которым она дружила и учила его сына Максима и внука Митю.
Тут я должен рассказать один особый случай. Мне тогда было лет пять. Как-то раз, когда она занималась со мной у себя дома, раздался звонок в дверь. Она вышла в прихожую, открыла дверь и долго с кем-то разговаривала. Потом вдруг зашла в комнату и сказала, чтобы я поздоровался с каким-то человеком в очках, который в этот момент заглянул наполовину в дверь и сказал нам с мамой негромким голосом: «Здравствуйте». Помню, что на нем был плащ, который он не снял, поскольку, видимо, зашел ненадолго. Вскоре он действительно ушел. Елена Петровна вернулась за рояль и говорит: «Вот, Саша, запомни этот день. Это был Дмитрий Дмитриевич Шостакович, Великий композитор. Ты, конечно, сейчас не можешь понять значимости момента, поскольку еще маленький. Ты просто запомни, а когда станешь постарше, поймешь».
Забавно, что когда меня принимали в пионеры, а в те годы все через это проходили, то пионерский галстук мне первый раз на торжественной линейке в зале ЦМШ повязал Митя Шостакович, внук Дмитрия Дмитриевича.
Но вернусь к репертуару.
Из крупной формы мы проходили вполне определенные вещи: финал Ре-мажорного концерта Гайдна, первые части соль-минорного концерта Мендельсона и ля-минорного концерта Грига. Этюды, ноктюрны Шопена также часто звучали в классе в исполнении старших учеников.
На первый урок сочинение приносилось всегда только наизусть.
Был как-то случай. Я учился в четвертом или пятом классе и повредил правую руку, играя с друзьями во дворе. Звоню: «Елена Петровна, не приду». Она: «Что случилось?» Говорю: «Рука». Она в ответ: «Ну-ка приходи!». Я пришел. Проверила, рука ли это на самом деле, или я просто хотел увильнуть от урока. Увидев синего цвета распухший палец заохала и спросила, сколько нельзя будет играть. А после этого сказала, что уроки не отменяются, и что я теперь должен приносить весь репертуар только левой рукой. Так я ходил на уроки и играл только одну нижнюю строчку. Этюды Черни, Бах, соната Моцарта. Она работала со мной так, как будто ничего не случилось, приучая тем самым к тому, что заниматься надо в любом случае, что бы ни произошло.
Полифонические сочинения учились в ее классе по голосам. Каждая линия, каждый голос отдельно, тщательно интонируя и фразируя. Я должен был уметь начать фугу с любого места. Если это была трехголосная фуга, то голоса игрались в любом сочетании: верхний с нижним, нижний и средний и так далее. Пока ты свободно все это не играл, фуга считалась не готовой.
В ЦМШ каждую четверть был зачет по гаммам, в которых Елена Петровна требовала осмысленности звучания, фразировки, а не только технической подвижности пальцев.
Насчет других упражнений — не помню, чтобы она давала что-то конкретное, скорей, считая, что нужно заниматься пьесой и на ней осваивать тот или иной вид технических трудностей.
Те сочинения, которые доводились до экзамена, были по-настоящему готовы, поскольку они проходились в классе подробно, внимательно и досконально. Их знали так хорошо, что казалось, могли сыграть, как она говорила, «ночью разбуди».
Работа над подробностями иногда доходила до довольно смешных ситуаций. В десятом классе, готовясь к экзамену, я принес на урок Первый концерт Листа. Все лето его учил. Елена Петровна сыграла вступление на втором рояле. Я сыграл только первый аккорд и следующую за ним октаву. После этого я был остановлен и час мы прозанимались только ими. Ближе к экзамену я понял, что до конца этот концерт так ни разу и не сыграл. А наступало время играть на сцене, и Елена Петровна позвала сыграть вторую партию Александра Ашотовича Мндоянца, своего ученика. Он пришел. Я начинаю играть и после пятой страницы понимаю, что плохо знаю текст. И правда, ведь мы с такой подробной работой так далеко толком и не забирались, и я успел уже подзабыть, что там дальше. Тогда было очень тяжело. С большим трудом я подготовил концерт, и мы его сыграли на экзамене.
Конечно, она была прежде всего педагогом для детей. И те способы занятий, которые применяются для работы с малышами, не вполне годны для старших классов.
В те годы в ЦМШ было правило освобождать учеников от всех других занятий на 10 дней до экзамена по специальности. В эти дни уроки был ежедневными, и фактически она работала с утра до ночи — это была ее жизнь.
В старом здании ЦМШ у Елены Петровны был 42 класс. Интересно, что в 42 классе Московской консерватории вел занятия Александр Борисович Гольденвейзер. А потом уже я учился в том же классе у Юрия Степановича Слесарева.
А в 42 классе ЦМШ я хорошо помню два желтоватых рояля «Август Фёрстер», своеобразных таких: потертых, побитых студентами. Еще два портрета: Моцарта и Шопена. Они висели на стенах всегда. В углу стояла большая кадка с деревом, а на подоконнике куча цветков и растений в горшочках. Она очень бережно следила за тем, как они растут.
Еще замечательно было, когда приходишь на урок, а это обеденный перерыв. К приему пищи Елена Петровна относилась очень основательно, этот ритуал происходил почти по часам. Она приносила с собой из дома термос, и, когда наставало время, распаковывала его и говорила: «Давай, играй». И вот, ты сидел, играл, а она в этот момент обедала. Пьеса часто заканчивалась раньше, чем термос. Елена Петровна спокойно все доедала. Ты сидел молча, носом в рояль, поскольку сам понимал свои ошибки. Она упаковывала все спокойно и говорила почти всегда: «Конечно, мой маленький, ты ничего не сделал из того, что я тебе сказала. Сейчас будем заниматься».
Елена Петровна практически никогда не пропускала занятия, кроме двух случаев, когда из СССР иммигрировали ее ученики Вадим Суханов и, позднее, Максим Шостакович. Тогда видимо ей не удалось избежать вызовов в КГБ. Такие были времена. Она умудрялась даже болеть как-то между занятиями.
А первого сентября в классе ученики всегда устраивали концерт. Неважно -ты отдыхал или занимался, но должен был прийти и сыграть что-то новое.
На лето нам много задавалось: как минимум, 2-3 инвенции или прелюдии и фуги, соната, пьеса, десяток этюдов… Помню, мы страшно боялись этого урока. И так как летом, конечно, детям хочется отдыхать, а не сидеть за роялем, именно первого сентября трудно было быть хорошо подготовленным. Но как-то играли. Бывало, что неудачно, и тогда было стыдно. Но это, в любом случае, как-то организовывало и помогало сразу войти в рабочий режим.
Особо хочу рассказать про первую репетицию в первом классе перед первым в жизни зачетом в зале Школы. Практически все время, отведенное для нее, ушло на то, как выходить на сцену, как кланяться и как садиться за рояль. Все это проделывалось многократно, и для игры программы оставалось совсем немного времени. В момент поклона необходимо было смотреть в противоположную от сцены стену, но ни в коем случае не на кого-то конкретно, «чтобы всем видны были глаза исполнителя».
Только сейчас начинаешь понимать, насколько это все важные моменты.
Еще очень интересное выражение, касающееся подачи своего исполнения в зал. Елена Петровна всегда говорила: «Представь, что в последнем ряду сидит глухая бабушка. Ты должен играть для нее».
Ученики для Елены Петровны были как свои дети. В ее большой двухкомнатной квартире частенько жил кто-то из ребят, которые у нее учились. Перед экзаменами она забирала к себе домой тех, у кого не было родителей в Москве.
Надо сказать, что она общалась с учениками постоянно, часто звоня после урока родителям и долго и подробно обсуждая с ними прошедший урок. В Школе коллеги ее очень уважали. Если какой-то ученик был «хулиганистым» или чего-то не сдал, но при этом был талантлив, она могла прийти на педсовет и попросить за него. И к ней всегда прислушивались.
После 9 и 10 классов она передавала своих воспитанников консерваторским педагогам, так как в пожилом возрасте ей трудно было готовить сложную вступительную программу. Менять преподавателя вообще сложно, но Елена Петровна хорошо представляла себе возможности своих учеников. Так что ее питомцы передавались таким педагогам, которые по ее ощущениям могли развивать их дальше.
Она часто приходила в консерваторию, послушать своих, уже выросших, учеников. Это были для нее важные события. Она всегда что-то советовала. Правда, это были совсем другие советы, более подходящие уже играющим музыкантам.
Интересно, что она очень не любила о себе рассказывать. Мы, кстати, долго не знали, когда у нее день рождения. Елена Петровна не любила, когда ее поздравляли неблизкие ей люди. Максимум, что могла принять в подарок, — это букет цветов, коробочку конфет.
Был, правда, один подарок, который она особенно ценила. Это был синий чайный сервиз, подаренный Шостаковичем. По праздникам она доставала его, и гости пили чай.
Она была по-настоящему скромным человеком. Дома над роялем висел черно-белый портрет очень красивой женщины. Это была ее мама. Но как-то больше мы почти ничего не знали о ее семье. Обстановка в ее квартире была очень простая — кровать, рояль, шкаф, стол. Больше ничего и не было. Но все-таки у нее был свой стиль, строгий и достойный. Проявлялся он и в ее облике. Все ученики помнят классический темно-синего цвета костюм, в котором Елена Петровна ходила на работу и принимала дома. Лето она проводила на даче в Покровке под Клином. Там у нее тоже был рояль.
Елена Петровна была очень светлым человеком, искренне и преданно занимавшимся своим делом, продолжая традиции своих учителей, и прежде всего Александра Борисовича Гольденвейзера. Человеком очень честным, добрым и трудолюбивым, не любившим пространных рассуждений о музыке. Вся ее жизнь была в учениках. Занималась она буквально до последних дней своей жизни.
Я частенько прохожу мимо ее дома на Брюсовом и смотрю на лепнину дома напротив, которую разглядывал в детстве, сидя за роялем в ее комнате. И, конечно, вспоминаю ее уроки -эпоху в моей жизни.
Вершинин А. Штрихи к портрету. Вспоминая Елену Петровну Ховен. Статья
Рекомендуем:
Гофман И. Фортепианная игра. Ответы на вопросы о фортепианной игре.
Тимакин Е.М. Воспитание пианиста. Методическое пособие (1989)