Вульфиус П. «Франц Шуберт»

Вульфиус П. Франц Шуберт (1983)

 

От автора
Творчество каждого большого художника представляет собой загадку со многими неизвестными. И разгадать ее до конца искусствоведению не дано. И не только потому, что ученые н этой области не владеют столь совершенными методами исследования, как это имеет место в точных науках, но в значительной степени и потому, что предмет искусствоведения — художественные произведения — образует необычайно сложную систему соотношения объективных и субъективных факторов, сопротивляющуюся ее расчленению на слагаемые, а следовательно, быть проверенному во всех деталях научному обоснованию. Для постижения художественного замысла

недостаточно «разъять гармонию как труп», как это пытался сделать пушкинский Сальери, надо суметь уловить его (замысла) душу, а это значит постараться приблизиться к тому целостному воспроизведению явлений окружающего мира, которое составляет существо образного мышления, отличительную особенность искусства.
Конечно, было бы иллюзорным намерение уподобиться в искусствоведческой характеристике воздействию художественного произведения, но сохранить в критическом отклике некую долю образной наглядности представляется не только желательным, но и обязательным. Именно это имел в виду Б. В. Асафьев, когда рекомендовал не столько доказывать отстаиваемые музыковедом положения, сколько убеждать читателя в их правомочности.
Разумеется, точка зрения Асафьева никак не предполагает отказа от имеющихся в распоряжении музыкознания методов научного анализа, чему лучшим свидетельством являются его труды, содержащие немало примеров органической координации научной доказательности и художественной убедительности суждений. Тем не менее подобная оценка
возможностей науки об искусстве (мнение Асафьева может быть отнесено и к другим областям искусства) ставит поползновениям искусствоведов определенный предел. Этот предел очерчивается степенью однозначности выводов, намного более высокой в точных науках.
Однако, если принять во внимание, что любое подлинное художественное произведение допускает расхождения в толковании, что в определенных рамках не наносит ущерба его смыслу, то становится очевидным, что вариабильность взглядов не всегда может служить основанием для упреков в адрес искусствоведов. Наоборот, именно она-то и открывает простор художественному домыслу, нередко позволяя вернее очертить образное содержание, чем это доступно чисто теоретическим наблюдениям.
В этом аспекте получает оправдание неоднократное обращение искусствоведов к одной теме, к творчеству одного художника, что можно было бы сравнить с совпадением репертуара исполнителей, способных, если им есть что сказать, извлечь новые оттенки из постоянно звучащих с концертной эстрады произведений. Конечно, в распоряжении искусствоведов нет того богатства нюансов, которыми владеют выдающиеся исполнители. Да и цели, которые ставят себе те и другие, в достаточной мере различны. И все же вдумчивые, одаренные искусствоведы оставляют след, который далеко не во всем перекрывается последующими изысканиями. Уточняются факты, растет технологическая оснащенность, множатся ракурсы рассмотрения предмета исследования, но остаются неповторимыми черты одухотворенности, творческого своеобразия. обусловленные индивидуальными задатками, личностью критика или ученого.
В толковании произведений искусства они имеют немаловажное значение. Вот почему, обладая богатейшей, растущей изо дня в день библиографией Баха, мы возвращаемся к монографии Ф. Шпитты, занимаясь творчеством Генделя, обращаемся к труду К. Кризандера, изучая Моцарта, сверяемся с исследованием Г. Аберта. Но вместе с тем, отдавая должное своим предшественникам, широко используя их опыт, проверяя и по мере возможности дополняя их достижения, мы ищем не только новые факты, обогащающие наше представление о том или ином явлении искусства, но и нового поворота в художническом освещении предмета исследования, который придал бы нашему толкованию достоверность наделенного поэтическим подтекстом портрета. Вот тут и вступает в свои права интуиция, извлекающая из накопленных в процессе кропотливого анализа наблюдений, доводы, отмеченные не столько доказательностью, сколько убедительностью. Очевидно, что эти доводы непроизвольны, но последовательная цепь обоснований в них нередко нарушена. Они обладают большей или меньшей степенью вероятности, но лишены бесспорной обязательности. Но это-то и сообщает им индивидуальную неповторимость, обеспечивающую нх значение как в ряду смежных с ними исканий в той же области, так и за пределами и времени у представителей будущих поколений.
Автор предлагаемого вниманию читателей исследования о Шуберте не избежал соблазна руководствоваться в своей работе выше очерченными принципами. Естественно, что не будучи уверенным в возможности следования этим принципам он не мог бы и думать об осуществлении своего замысла. Но отсюда совсем не следует, что он убежден в непогрешимости результата своего труда. Наоборот, чем больше он погружался в проблематику творчества Шуберта, чем тщательнее вслушивался в его произведения, чем ближе знакомился с его обликом человека и художника, тем сложнее представлялось ему достижение цели — создание живого портрета композитора в меру достижимости и убедительного, и достоверного.
Сомнения, преследовавшие автора на всем протяжении его работы и преследующие его и по се завершении, диктовались и диктуются тем обстоятельством, что привычная но отношению к произведениям искусства ограниченность зоны вмешательства научного скальпеля при обращении к творчеству Шуберта ощутимо возрастает. Причину данного феномена следует искать в специфичности дарования композитора. обеспечившей органическое сочетание в его творческом процессе глубины вдохновения и непреднамеренности высказывания. Именно это имел в виду Дж. Грове, когда высказывал, ставшую крылатой фразой мысль о том, что у Шуберта мы ближе, чем у кого-либо из других композиторов, находимся к самой сущности музыкального искусства, добавим, не поддающемуся исчерпывающему выражению в понятиях.
И здесь в одинаковой мере загадочными представляются как самые простые, так и наиболее сложные из шубертовских произведений. Как определить, например, неповторимое обаяние, излучаемое песней «К музыке», где минимум средств создает ощущение величия, возвышенной простоты, способной, как это дано, в частности, музыке, освободить человека от душевной стесненности, или, где найти слова, чтобы оправдать, казалось бы, нарочито подчеркнутую пространность изложения финала Сонаты для фортепиано A-dur (1828), где попреки сложившимся традициям композитор прерывает стремительный бег музыки паузами длительностью в один такт? Если же выйти за пределы толкования отдельных сочинений и постараться охватить деятельность композитора под более широким углом зрения, то и здесь обнаруживаешь ряд вопросов, ответить на которые, не оставив места сомнениям, невозможно.
Сплетение в творчестве Шуберта подчас, казалось бы, взаимоисключающих одна другую черт обусловливало не только противоречия в оценке его судьбы, но возникновение самых произвольных ее кривотолков. Останавливаться на различных вымыслах и домыслах нет необходимости, тем более что этим вопросам, можно сказать, во всей их совокупности посвятил специальную книгу К). Н. Хохлов, Но помнить о них необходимо. Это заставляет пристальнее вглядываться (точнее, внимательно вслушиваться) в произведения композитора, осторожно судить о его достоинствах и особенно о его просчетах и — что особенно важно — постоянно соотносить свои выводы с той самой двойственностью, которая в разных преломлениях образует знаменатель поведения Шуберта и как художника, и как человека. Соблюдая эти условия, автор исследования может надеяться на то, что он приблизится к постижению сложной простоты творчества композитора и тем самым, не разрушая обаяния, загадочности, которое должно оставаться прерогативой произведения искусства, достигнет его объективной научной оценки. Окончательное же суждение о том, в какой мере это ему удалось, может быть вынесено только читателем.