Игумнов Константин Николаевич
Игумнов Константин Николаевич (01.05.1873 – 24.03.1948)
К. Н. Игумнов яркий представитель и продолжатель традиций русской исполнительской школы. Его учителями в Московской консерватории, из которой он выпустился в 1894 году, были А. Зилоти и П. Пабст (фортепиано), С. Танеев, А. Аренский, М. Ипполитов-Иванов (теория музыки и композиция), В. Сафонов (камерный ансамбль). И вскоре, после окончания учёбы, он занял видное место среди русских концертирующих пианистов. Будучи уже маститым музыкантом, Игумнов сам рассказал о своём становлении: «Мой исполнительский путь сложен и извилист. Я разделяю его на следующие периоды: 1895-1908 годы – период академический; 1908-1917 годы – период зарождения исканий под влиянием художников и писателей (Серов, Сомов, Брюсов и др.); 1917 — 1930 годы – период переоценки всех ценностей, увлечение колоритом в ущерб ритмическому рисунку, злоупотребление rubato; 1930-1940 годы – постепенное формирование моих теперешних взглядов. Однако вполне я осознал их и «нашёл себя» лишь после Великой Отечественной войны». Вот таким непростым и извилистым был путь знаменитого пианиста и педагога.
Каков же его стиль? Каковы принципы интерпретации и репертуарные склонности у Игумнова?
Его коллеги, друзья, ученики, современники единодушно отмечали особое отношение пианиста к роялю, он будто вёл диалог со всеми слушателями через звуки фортепиано. Приведём ряд высказываний об Игумнове-исполнителе. «Игумнов как пианист совершенно исключительное явление, – говорил в интервью газете «Советское искусство» в 1933 году ректор Московской консерватории. – Правда он не принадлежит к роду мастеров фортепиано, которые отличаются блистательной техникой, могучим звуком, оркестровой трактовкой инструмента. Игумнов принадлежит к пианистам типа Фильда, Шопена, т.е. к мастерам, которые ближе всего подошли к специфике фортепиано, не искали в нём искусственно вызываемых оркестровых эффектов, а извлекали из него то, что всего труднее извлечь из-под внешней жесткости звучания – певучесть. Игумновский рояль поёт, как редко у кого из современных больших пианистов».
Его ученик, профессор Я. Мильштейн, который много занимался изучением наследия своего учителя, так вспоминал об его игре: «Мало кто мог соперничать с Игумновым в красоте звука, отличавшегося необыкновенным богатством колорита и удивительной певучестью. Под его руками рояль приобретал свойства человеческого голоса. Благодаря какому-то особому прикосновению, как бы слиянию с клавиатурой (по собственному его признанию принцип слияния лежал в основе его туше), а также благодаря тонкому, разнообразному, пульсирующему применению педали, он извлекал звук редкого обаяния. Даже при сильном ударе его туше не теряло своей прелести: оно всегда было благородным. Игумнов предпочитал скорее сыграть тише, но только не «кричать», не форсировать звучания фортепиано, не выходить за его естественные пределы». Об этом же говорит и А. Альшванг: «Популярность завоёвана им благодаря захватывающей искренности его игры, живому контакту с аудиторией и прекрасной интерпретации классики… Многие справедливо отмечают в исполнении К. Игумнова мужественную суровость. При этом звук у К. Игумнова характеризуется мягкостью, близостью к речевой мелодии. Его интерпретация отличается живостью, свежестью красок».
А что же говорит сам пианист? Как он работал над интерпретацией, где брал вдохновение? Игумнов по характеру был человеком немногословным, и очень редко когда «открывался» перед аудиторией. Но однажды он поделился своими мыслями, характеризующие его исполнительские принципы: «Я думаю, что всякое музыкальное исполнение есть живая речь, связный рассказ… Но только рассказать – это ещё мало. Надо, чтобы в рассказе было определённое содержание и чтобы у исполнителя всегда было что-то такое что приближало бы его к этому содержанию. И здесь я не могу мыслить музыкального исполнения абстрактно: мне всегда хочется прибегнуть к каким-либо житейским аналогиям. Короче говоря, содержание рассказа я черпаю или из определённых идей, или из определённой исторической эпохи. Для меня несомненно, что в каждом значительном произведении выискивается нечто такое, что связывает исполнителя с реальной жизнью. Я не представляю себе музыки ради музыки, без человеческих переживаний… Вот почему необходимо, чтобы исполняемое произведение находило какой-то отклик в личности исполнителя, чтобы оно было ему близко. Можно, конечно, перевоплощаться, но какие-то связующие нити всегда должны быть. Нельзя сказать, чтобы я обязательно представлял себе программу произведения. Нет, то, что я себе представляю, — это не программа. Это только какие-то чувства, мысли, сопоставления, помогающие вызвать настроения, аналогичные тем, которые я хочу передать в своём исполнении. Это как бы своеобразные «рабочие гипотезы», облегчающие постижение художественного замысла».
Какие композиторы были близки К. Игумнову? Надо отметить, что Игумнов был избирателен в выборе авторов. Он исполнял только тех авторов, что были ему близки по духу: «Если композитор мне чужд и его сочинения лично мне не дают материал для исполнительского творчества, — делится Игумнов, — я не могу включить его в свой репертуар (например, фортепианные произведения Балакирева, французских импрессионистов, позднего Скрябина, некоторые пьесы советских композиторов)». Так кто же близок пианисту? Прежде всего, это произведения зарубежных композиторов романтиков (Мендельсон, Шуман, Брамс, Шопен, Лист) и русская фортепианная классика, представленная в первую очередь фортепианными сочинениями П. И. Чайковского. «Нигде, — вспоминает Я. Мильштейн, — даже в Шопене, Шумане и Листе, не высказывается особенная, полная простоты, благородства и целомудренной скромности манера игры Игумнова так удачно, как в произведениях Чайковского. Невозможно себе представить, что тонкость исполнения может быть доведена до более высокой степени совершенства. Невозможно себе представить большую плавность и задумчивость мелодических излияний, большую правдивость и искренность чувств. Исполнение Игумновым этих произведений отличается от других, как экстракт отличается от разбавленной смеси. Действительно, всё в нём поражает: каждый нюанс здесь – образец для подражания, каждый штрих – предмет восхищения».
Таким образом, исполнительский стиль К. Игумнова был оригинален и самобытен, он не подстраивался под модные тенденции изменчивого пианистического искусства, не был «как все» и всегда оставался верен себе, своему художественному вкусу и артистической интуиции. Очень точную характеристику его игре дают его лучшие ученики Я. Мильштейн и Я. Флиер: «Искренний и взыскательный художник, Игумнов был чужд какой бы то ни было аффектации, позы, внешнего лоска. Ради красочного эффекта, ради поверхностного блеска он никогда не поступался художественным смыслом… Игумнов не терпел ничего крайнего, резкого, чрезмерного. Стиль его игры был прост и лаконичен». Эстетические принципы у Игумнова также были устойчивы, не смотря на его поиски себя на протяжении жизни. «Его симпатии артиста и педагога с давних пор были на стороне музыки ясной, содержательной, подлинно реалистической в своей основе (иной он попросту не признавал), его «кредо» музыканта-интерпретатора всегда выявляло себя через такие качества, как непосредственность исполнительского воплощения образа, проникновенность и тонкость поэтического переживания».
Нельзя не отметить его педагогическую деятельность. Среди его учеников большое количество концертирующих пианистов, получивших широкую известность и мировой призвание. Вот некоторые имена: Н. Орлов, И. Добровейн, Л. Оборин, Я. Флиер, А, Дьяков, А, и М. Готлибы, М. Гринберг, И. Мохновский, А. Иохелес, О. Бошнякович, Н. Штаркман, Б. Давидович. Преподавать Игумнов начал после окончания консерватории в музыкальном училище в Тбилиси (1898-1899), а уже с 1899 года стал профессором Московской консерватории. А в период с 1924 по 1929 годы занимал должность ректора. Игумнову был чужд догматизм и авторитарность по отношению к своим ученикам. Для него урок – это, прежде всего, творческий процесс, поиск наилучшей трактовки, наиболее верного прикосновения к инструменту, и никакого шаблона. «Моя педагогика, — говорил Константин Николаевич, — теснейшим образом связана с моим исполнительством, и это обуславливает отсутствие стабильности в моих педагогических установках». Отсюда понятно, почему все его ученики в своём исполнительском искусстве так непохожи друг на друга, столь контрастна их трактовка одних и тех же сочинений. Но единственное, что объединяет всех учеников педагога – это трепетное отношение к музыке. И слова Я. Флиера очень точно характеризуют основу его педагогических взглядов: «Константин Николаевич мог простить студенту фальшивые ноты, но фальшивых чувств он не прощал и не переносил».
Константину Николаевичу в 1946 году было присвоено звание народного артиста СССР, и в этом же году ему была вручена Государственная премия СССР.
В заключении хочется отметить, что К. Н. Игумнов был «человеком редкого обаяния, простоты и благородства. Никакие почести и слава не могли поколебать его глубочайшей скромности. В нём не было и тени того тщеславия, которым подчас страдают некоторые артисты».
Литература: Я. Мильштейн «Константин Николаевич Игумнов» (М., 1975), Д. Рабинович «Портреты пианистов» (М., 1962; 2 изд.1970)